Насколько изменились немцы после падения нацистского тоталитарного режима, насколько глубоко и искренно разделили и осознали общую вину за причинённое горе другим народам, – рассказывает чудом выжившая узница минского гетто, повидавшая за свою жизнь немцев в двух совершенно разных мировоззренческих ликах.
Тройсдорф. Райнхильд и Вальтер
Райнхильд. Женщина, нареченная этим певучим именем, стала для меня олицетворением милосердия и мужества, чуткости и справедливости. Она наделена глубоким умом, добрым сердцем, редкой музыкальностью. Со всем этим мне довелось соприкоснуться за несколько лет знакомства с нею.
Я почувствовала взаимопонимание и, если можно так выразиться, однокровность (хотя мы, ох, каких разных кровей!) с первых наших встреч. Пожалуй, с того дня, когда она, учительница гимназии из города Тройсдорфа, что неподалеку от Бонна, вместе с переводчиком Уве Гартеншлегером и издателем Альфом Зайппелем появились в нашем доме с предложением перевести на немецкий язык и издать в Германии опубликованную мною в Минске на белорусском языке, а затем в московском журнале «Дружба народов» на русском книгу «Письма моей памяти» – о том, что пережила в юности в Минском гетто. Все они, услышала я, евангелисты, и издание книги берет на себя евангелическая община Кельна.
Каково же было мое изумление (мы ведь не привыкли ни к такой обязательности, ни к таким темпам), когда через несколько месяцев нас известили, что книга уже издана и что я вместе с мужем, писателем Владимиром Меховым, приглашена на ее презентацию в Тройсдорф, Бонн и Кельн.
Так в мае девяносто первого года мы впервые оказались на немецкой земле. Сложные чувства обуревали меня. С этой земли полвека назад на мою землю пришли смерть, унижения, горе. Но теперь я знала, слава Богу, что еду к людям другой Германии, ненавидящей фашизм, как и я.
Незабываемы встречи с читателями книги, взрослыми и детьми. Неисчерпаемы вопросы, исповеди бывших солдат – участников второй мировой войны, слезы и покаяния людей. Всюду мы слышали: «Простите нас!». Это была первая встреча с новой Германией, которая заявила: «Фашизм не пройдет!».
Прекрасным подарком судьбы оказался для нас переводчик Марк Зак – поэт и актер. Он помогал Райнхильд изучать русский язык, и мы с удовольствием вслушивались в милое, старательное произнесение ею выученных слов. Наше взаимопонимание шло от сердца к сердцу, но безупречный перевод делал общение с нею еще более наполненным.
Я уже много знала о Райнхильд Фишбах. О том, что она подняла учеников гимназии на благородное дело. Ее питомцы занялись установлением имен жертв фашизма. Они знают уже имена семнадцати еврейских семей, увезенных из Тройсдорфа во время войны в Минское зондергетто для уничтожения.
Помню, как в год нашего знакомства привезла она своих учеников в Минск. Как подружились ее гимназисты с ребятами одной из школ нашего города. Вместе мы побывали в детском гематологическом центре, куда она доставила для задетых черным крылом Чернобыля мальчиков и девочек медикаменты и подарки. Я видела также, как интересуют ее минские архивы, в которых она хотела узнать побольше про зверства нацистов в Беларуси. Вместе с нею и ее гимназистами возложили мы цветы к памятнику мучеников Минского гетто.
Потом была у нас и вторая встреча с нею и ее мужем Вальтером на немецкой земле. В ноябре того же девяносто первого года мы были приглашены туда на торжественно-траурные дни: Германия отмечала 50-летие начала депортации немецких евреев в лагеря смерти Восточной Европы.
Райнхильд, безусловно, к этому времени сделала успехи в освоении русского языка. А некоторые слова произносила уже и на белорусском. Нас опять поразил ее дом. Нет, дело тут не в обилии комнат, не в прекрасной мебели, даже не в удивительных удобствах и безупречном порядке, хотя должна отметить и это: Райхильд – превосходная хозяйка и кулинар. Дело в высокой духовности ее дома. Огромная библиотека, стеллажи с книгами и пластинками почти во всех комнатах. В доме царят литература, живопись (много Шагала!) и музыка. Впрочем, о музыке особо.
Вы входите из прихожей и сразу видите пюпитры с нотами, стулья перед ними, старинные музыкальные инструменты: чембало, гамба, дульциан, поммер, шалмей, флейты. Признаюсь, названия некоторых я тут услышала впервые.
Потрясенная, не могла снять рук с клавиатуры. Звук последних нот еще царил в пространстве. Я взглянула на Вальтера, на своего Володю. Лица их были взволнованны.
– Как хорошо, – сказал Вальтер. – Что ты играла?
Я не могла принять похвалу на свой счет.
– Это играл орган, – ответила я. А Володя сказал:
– Романс Свиридова. – И, промолчав, добавил. – Интересно, слышал ли он сам, великий композитор, звучание этой своей вещи в кирхе?
Я же подумала: Боже, до чего мы все в жизни связаны! В немецкой лютеранской кирхе гостья еврейка играет музыку замечательного русского композитора… Мы вышли из храма, и по дороге домой в машине никто из нас не произнес ни слова.
На следующий день Райнхильд пригласила нас на собрание тройсдорфского комитета помощи беженцам-иностранцам. Здесь нас ожидало еще одно открытие. Оказывается, Райнхильд – президент этого благородного комитета. До того мы знали, что она великолепный педагог, преподающий в гимназии английский и историю, активистка движения искупления вины немцев за содеянное нацистской Германией в годы второй мировой войны, в частности, содеянное над евреями, инициатор дружбы тройсдорфских школьников с минскими, друг детей, пострадавших от чернобыльской катастрофы, мать, спортсменка, музыкант. А еще она, значит, и глава авторитетного товарищества, деятельность которого направлена на защиту иммигрантов, на борьбу с неонацизмом.
Собрание проходило в небольшом уютном зале. На столах лежали стопки книг, брошюр, документов. Пришедшим предлагались соки, соленые орешки. Собралось много молодежи. Спортивная элегантность немцев смешивалась с яркостью экзотических одеяний иностранцев. Поговорить о своих проблемах пришли люди, бежавшие из Ирака, Сомали, Нижней Вольты. Ведь неонацисты травят их, гонят из Германии. Вот Райнхильд со своими единомышленниками по комитету и борются с этим злом. Призванная комитетом совестливая Домашний оркестр. В дом приходят близкие, друзья, отнюдь не профессиональные музыканты, чтобы поиграть старинную музыку, духовную и светскую. Нам посчастливилось услышать это чудо. Вместе с недавним директором гимназии Карлом Вефельмейером Райнхильд и Вальтер окунули нас в таинственную и, к сожалению, незнакомую дотоле старину. Репертуар, мы познакомились лишь с маленькой его частицей, удивителен: немецкая музыка 13 века, древнееврейские песни, мелодии танцев с торжественными, экзотическими названиями – гальярда, павана… Робко прикоснулась и я к клавишам чембало и почувствовала как задрожала душа.
Но главный музыкальный сюрприз был впереди. Райнхильд и Вальтер пригласили нас в евангелический храм на воскресную службу. Мы познакомились с торжественной, строгой красотой кирхи, с прихожанами, услышали дивную музыку, которую исполнял на органе наш Вальтер. Мы знали, что он инженер, но оказалось – и прекрасный органист! По окончании службы Вальтер неожиданно спросил меня:
– Хочешь поиграть на органе?
Я опешила. Разве можно? С моим-то примитивным умением даже на пианино? Мне такое и присниться не могло. Но, взяв за руку, Вальтер повел меня наверх. Мы поднялись по крутой винтовой лестнице и подошли к инструменту.
– Но я ведь не умею!
– Играй, так как на пианино.
Не очень соображая, прикоснулась к клавишам. Не знаю почему, взяла первые ноты бесконечно любимой в нашей семье мелодии Георгия Свиридова из его знаменитого цикла, навеянного пушкинской «Метелью». И уже не могла остановиться. Необыкновенные звуки наполнили огромное пространство храма и понеслись ввысь, вливаясь во что-то бесконечное, не имеющее предела, границ… Куда же, куда? Может быть, в космос? А может, не смею сказать, к Богу?
Бремен – Нойенкирхен. Моника
Они заехали за нами в отель «Крона». Маленький частный отель, каких в Бремене, по-видимому, немало. Я сразу узнала и Монику, и Ульфа. Помнились они по встрече в Минске в октябре девяносто первого. Они были в составе группы бременской евангелической общины, которой руководил пастор Луис-Фердинанд фон Цобельтитц. Группа привезла в Минск мемориальную доску в память о погибших здесь в зондергетто земляках – евреях из Бремена. На ней по-русски и по-немецки выгравировано:
«Напоминание для будущего.
1941 год.
Германское нападение на Советский Союз.
Депортация бременских евреев в лагерь смерти в Минске.
Мы помним о жертвах.
Бремен 1991 Минск».
Этот памятный знак был установлен позднее, после ряда перипетий, на территории бывшего зондергетто, на здании, выросшем после войны на углу Республиканской и Сухой улиц.
Группа и меня попросила тогда о встрече. В прохладный ветреный день мы стояли тогда у памятника жертвам погрома 2 марта 1942 года, и я рассказывала, какое это страшное место. Сюда пригоняли людей, расстреливали и сбрасывали в яму. Живыми были сброшены дети – сироты из геттовского детского дома. Их засыпали землей, а потом эсэсовцы и полицаи в шевелящуюся землю стреляли.
– Что он наделал, Гитлер! – Это произнес очень пожилой человек с седой окладистой бородкой. – Я был здесь солдатом, кажется, все знал, а такого не представлял. Какое проклятие!
Немецкая молодежь Тройсдорфа дежурит по ночам у домов, где живут иммигранты, договаривается о телефонных «цепочках», по которым в случае необходимости из этих домов можно передать зов помощи.
Мы видим, как тянутся к Райнхильд люди. Видим, что их боль – это и ее подлинная боль. Вот подходит к ней красавица-сомалийка Софья. Ослепительная улыбка, правильные черты обворожительного смуглого лица, гибкая фигура, плавные движения, одежда, красочность которой трудно описать. Они стоят рядом, разговаривают, и глаза обеих светятся добрым взаимным чувством. Вот Райнхильд помогает разобраться в сложной документации другой смуглянке, Алине. Та благодарит и торопится: дома ждут дети.
– Подождите, Алина, – задерживает ее Райнхильд, – я подвезу, поедем все вместе.
«Вместе», «В добре и мире», – это, пожалуй, жизненный девиз нашей Райнхильд Фишбах.
Бесконечно удивляясь ее уму, энергии, умению быть полезной людям, я как-то пошутила:
– Райнхильд, ты прекрасная кандидатура для парламента. Хотя известно: в каждой шутке есть доля правды…
Тогда-то я с ними и познакомилась. И с Моникой Фогт, и с Ульриком Бушманом, и с этим бородачом, недавнем учителем, теперь пенсионером Робертом Вирберлауэром.
И вот встреча в Бремене. Мы уже выступили в городских и пригородных евангелических общинах, в гимназиях, в театрально-литературном кафе «Амбьенте», в университете. И позади был уже незабываемый вечер 18 ноября, когда ландтаг и магистрат провели торжественно-траурное заседание, посвященное горькой дате – 50-летию с начала депортации бременских евреев в Минск. Один взволнованнее другого говорили представители местных властей, общественных организаций, молодежи. Особенно в памяти пронзительное слово бременского раввина:
– Почему вы молчали? Как могли молчать? Ведь они были, увозимые, вашими соседями, друзьями. Вы вместе работали, делились радостями и горестями. Они были хорошими гражданами этого города…
Казалось, сузилось пространство огромного, удивительной красоты зала старинной ратуши. Звучали скорбные еврейские и немецкие мелодии, вздрагивали плечи молодой, трепетной гитаристки. Пожилые и молодые немцы клялись: «Это не повторится!» О судьбе бывших узников Минского гетто довелось говорить и мне.
Позади остался и следующий день, когда сотни людей присутствовали при открытии на одной из вокзальных стен мемориальной доски, идентичной той, что привезена была в Минск.
– А теперь, объявили Моника и Ульф, – вы в гостях не у Бремена, а конкретно у нас. И помчали нас в машине – Ульф за рулем, Моника рядом с ними. Я видела ее профиль с мило вздернутым носиком, а когда она к нам оборачивалась, чувствовала, что она в себе что-то сдерживает, что-то, готовое вот-вот вырваться.
По дороге мы остановились, увидели ожидающего нас Роберта Вирбелауэра. Моника предложила выйти из машины и повела нас, держа в руках цветы, к пустому, окруженному кустарником мосту. Положила цветы и низко поклонилась.
– Здесь когда-то стояла синагога. Нацисты сожгли ее на глазах у верующих.
Мы поехали дальше. И то, что увидели, вызвало боль и ужас. Моника повела нас к памятнику. Глыба, из которой торчат руки, головы, искореженные тела. Надпись на многих языках, в том числе по-русски, о том, что с 1939 по 1945 год здесь содержались в заключении и уничтожались узники разных стран. «Со своим сопротивлением против национал-социалистического гнета они боролись за свободу и уважение человеческого достоинства», переписала я в блокнот почему-то особенно впечатлившую фразу. Потом подошли к огромному бункеру. Внутри на одной из стен – белыми буквами: «Здесь погибли 4 тысячи человек».
Я почувствовала, что Моника крепко прижалась ко мне:
– Тут был мой отец, – дрожа, прошептала она. Я увидела близко ее расширившиеся глаза, слезами залитые щеки, посиневшие губы. – Знаешь, я счастлива, что познакомилась с тобой. Я слушала тебя и в Минске, и в Бремене. Ты мне очень помогла. Теперь я могу спокойно жить. Очевидно, я смотрела на нее с недоумением. Потому что она сказала, вытирая мокрые щеки:
– Отойдем отсюда. Я тебе все объясню.
И она рассказала будто исповедываясь:
– Понимаешь, я полуфранцуженка. По матери немка, по отцу француженка. Во время войны отец попал к немцам в плен и здесь неподалеку работал. Случилось так, что он познакомился с моей матерью, они полюбили друг друга. А потом произошло ужасное. Его отправили в этот бункер. Здесь была база субмарин. Пленные работали на износ, голодали. Падали замертво, прямо во время работы, гибли от болезней. Отец остался жив, и после освобождения поначалу к маме вернулся. Но она рассказывала, вернулся уже совсем другим человеком. «Того, что пережил, я немцам простить не могу», – сказал он маме через некоторое время и уехал во Францию. Я узнала обо всем, когда подросла. И не могла отца понять, простить ему, что он уехал. Ты мне помогла.
– Чем же?
– Когда я услышала, сколько ты перенесла в гетто, я лучше поняла, какой ужас довелось пережить отцу в этом бункере. Такое действительно простить немцам он не мог. И не мог оставаться в Германии. И еще… я никогда не забуду твоих слов. Моника приостановилась, держа меня за локоть.
– На одной из встреч тебе сказали: «Вы должны нас ненавидеть», А ты ответила: «Я ненавижу немецко-фашистскую машину, а не немцев». Знаешь, ты сняла камень с моей души. Мне стало легче жить. Спасибо.
Далее мы остановились у недалекого от этого бункера – он называется «Валентин» – кладбища. После того, как в сорок пятом в Бремен вошли англичане, здешней евангелической общиной «Нойенкирхен» открыт был госпиталь. На лечении первыми поступили бывшие узники бункера. Но немногих удалось спасти. Каторжные работы довели людей до полного истощения. И тех, кто кончил свои дни в госпитале, похоронили на этом кладбище. Последняя обитель павших, оно тщательно ухожено, сохраняется в удивительном порядке.
Потрясенные, ходили мы с мужем от могилы к могиле. Моника, Ульф и Роберт не оставляли нас. Вместе с нами склонялись над плитами, читали выбитые на них имена. Здесь покоятся мужчины и женщины самых разных национальностей, с разных концов планеты. Вальтер Зингельман – немец, Иосиф Тенцер – поляк, Настя Сезанчук – наверное, украинка, Виктор Шербина – наверное, белорус. Югославы, голландцы, русские, опять немец, опять поляк… Фашизму по праву предъявляют счет все народы!
Вот плита на могиле общей:
«Здесь лежат русские рабочие, которые работали в бункере».
Сколько их, безымянных, под этой плитой? Кто они? Ударяют в сердце слова по-русски: «Леночка, спи ненаглядная». Кто эта Леночка, откуда? Кто выкрикнул эти горестные слова? Мать, отец, братья и сестра, друзья?
Еще один общий памятник:
«Здесь покоятся погибшие в войну 1939 – 1945 годов. Живые не забудут вас».
Да, живые не забывают. Часто приходит сюда и Моника – возложить цветы. Ведь здесь покоятся те, кто в страшные годы был рядом с ее отцом. А старый Роберт, наклоняясь к плитам, все шепчет слова, которые я уже слышала в Минске:
– Что он наделал, Гитлер!
Ульф, студент, будущий журналист, как и мы, потрясенный, записывает имена с плит. И говорит о том, как важно знать молодому поколению немцев тяжкую правду о том периоде немецкой истории. Надо знать – чтобы это никогда не повторилось.
У деревни, в которой живет Моника, то же название – Нойенкирхен. Семья владеет высоким ладным домом. При нем магазин. Какой – спросить не успела. Показалось, мы вошли в большую деревенскую избу с обилием совсем не стильной мебели – где ни сядешь, можешь чувствовать себя легко и свободно.
Потом мы узнали, что в доме есть еще спальня, две детские и «телевизионная» комнаты, две ванные, просторная кухня. В комнате же, в которой мы оказались сразу, стояли большой комод, обеденный и журнальный столы, полки для книг. На стенах привлекали внимание старинные картины, на обеденном столе – старинная посуда.
Моника и ее сын Ганс быстро поставили еду. Горячий, вкусно пахнущий бобовый суп и тушеное мясо с овощами. Кстати, Моника к мясу не притронулась. Ганс приготовил специально для нее луковый суп. Я всматривалась в картины, книги. Обратила внимание на висящие на полке… пуанты. Розовые, изящные, на длинных шнурках-завязках.
– Ты танцуешь, Моника?
– Это из детства, – ответила она, посмотрев на пуанты с грустной улыбкой.
Похоже, позади осталась давняя неосуществимая мечта. Приотворилась одна из дверей, и в комнату ворвался странный здесь и такой знакомый мне запах. Он встревожил меня: лошади, где-то рядом стояли лошади! Память рванулась на полвека назад. Они были в моей партизанской кавалерийской бригаде. Разве я могу забыть нашу кобылу в санчасти, которую все звали Лаврой, а я любовно Лаурой.
Откуда же лошади здесь? Я распахнула дверь и увидела… конюшню! Конечно же, сразу стала о ней расспрашивать. Оказывается, у семьи две лошади – горные, с белыми гривами и белыми хвостами. Моника объяснила: одну лошадь держать нельзя. Она от тоски умрет. Они обязательно должны касаться друг друга. Моника с нежностью говорила о повадках своих лошадей, о том, какие они разные по характеру. И еще добавила:
– Вы видели рядом магазин? Там еще держим и продаем сбрую для лошадей.
Я уже знала о том, что муж Моники адвокат, что у него свое бюро и Моника работает в этом бюро секретарем. У нее двое сыновей. Она активистка евангелической общины. Занимается организацией помощи нашим чернобыльцам. И, оказывается, управляется с большим хозяйством и, вот, с лошадьми.
Пора было возвращаться в Бремен. Моника с мужем проводили нас к машине. Мы обнялись с ней, и Моника крепко прижалась к моему плечу.
Я знаю, что уже никогда не смогу забыть эту полунемку-полуфранцуженку, сильную и вместе с тем трепетную женщину, открывавшую мне самую глубинную боль своей души.
Франкфурт-на-Майне. Лизелотта
Фрау Лизелотта пришла немного раньше назначенного времени. Мы удивились этому, потому что уже успели привыкнуть к немецкой пунктуальности. Она извинилась, объяснив, что в ее режиме неожиданно произошли изменения, ей надо выйти на работу, на вторую смену.
– Вы еще работаете? – спросила я.
– Да, медсестрой. Пенсии не хватает. Я еще к тому же вынуждена сдавать одну из своих комнат.
– А сколько их у вас?
– Две.
Перед нами сидела худенькая, подвижная, пожилого возраста женщина. Лицо, исперщенное мелкими морщинами. Руки, лихорадочно перебирающие косынку. Быстрая, нервная речь.
Рядом стоял пастор Рудольф Дорман. Мы остановились в его доме, рядом с кирхой, в которой днем раньше выступали перед прихожанами. Прочитав книгу «Письма памяти», фрау Лизелотта попросила пастора познакомить ее с автором.
Она говорила, и на меня обрушились слова из мрачного прошлого: «эсэс», «Равенсбрюк», «озеро слез». Я уже не только понимала фрау Лизелотту, но и чувствовала ток в ее крови. Было жутко: я опять оказалась отрезанной от живого мира, опять в концлагере, окруженной проволокой, слышала ненавистное «Хальт!», лай собак, стрельбу по живым мишеням. Не только слышала, но и видела.
Что касается меня, то все ясно. Я получила в юности эту «исключительную привелегию» на страдания за то, что принадлежу к «низшей расе». Но она-то, фрау Лизелотта, немка, за что?
Её рассказ не мог не потрясти. До второй мировой войны фрау Лизелотта работала в детском доме. Время трудное, дети были ослабленные, тяжело болели. И вот еще чаще стали приходить эсэсовцы, забирать куда-то больных детей. Те, кого они уводили, не возвращались.
Фрау Лизелотта тогда еще не знала, что существует указание Гитлера умерщвлять больных и слабых детей. Но уже поняла, что происходит нечто чудовищное. Она стала прятать несчастных сирот. А когда эсэсовцы заставали ее врасплох, вырывала их у палачей.
Как ясно я представляю эту картину. Тоненькая, хрупкая медсестричка перед душегубами. Вижу, как они обыскивают дом, шарят по углам. Слышу ее решительный голос: «Больных нет!» Но однажды они обнаружили обман, нашли спрятанных. Последовала кара: защитницу обреченных уволили, послали на восточный фронт – к тому времени вермахт уже рвался в глубины России.
В госпитале, где она очутилась, лежали не только раненые немецкие солдаты, но и советские военнопленные. И кто-то заметил: сестра Лизелотта русским тоже приносит еду. Хоть это было строго запрещено. Опять ею занялось гестапо. Теперь уже как враг Рейха она была отправлена в концлагерь. В страшный концлагерь Равенсбрюк.
Равенсбрюк и живет в ней, как во мне гетто. Здесь у нас общность судьбы. И Равенсбрюк идет за нею всю последующую жизнь. Фрау Лизелотта – член комитета бывших узников лагеря. Она среди тех, кто заботится о судьбе всех переживших концлагерный ад. Больные, изувеченные фашистами люди нуждаются в повышении пенсий, в специальном медицинском лечении.
Сама Лизелотта после всего перенесенного страдает туберкулезом. Иногда и ей приходится обращаться за помощью.
– Дайте справку, что заболели в концлагере, – не раз отвечали на ее обращение чиновники.
Я тоже словно слышу их голоса. Как знакомо! Ведь у нас, например, до недавнего времени гетто вообще не считалось концлагерем. В чиновничьих формулярах оно значилось как «учреждение дискриминации». Додуматься до такого! И сейчас, к сожалению, хватает унизительного. Обращается за помощью в соответствующие инстанции бывший геттовский смертник. Представляет кипу свидетельских подтверждений, что пребывал некогда в таком качестве. А ему в ответ равнодушно-казенное:
– Дайте документ из гетто.
– Но Гитлер нам документов не давал! – повисает в воздухе возмущенно-отчаянное.
Как я понимаю вас, Лизелотта. Давайте успокоимся, помолчим. Нет, не может она молчать.
– Вы слыхали про «озеро слез». Оно в Равенсбрюке. В это озеро сбрасывали пепел сожженных в крематории. Поэтому его так назвали. Так теперь там творится невероятное. На этом скорбном месте хотят построить порт для яхт. И еще на территории самого лагеря – супермаркет, кафе. Весь прогрессивный мир протестует. Со всего света съехались бывшие узники, чтобы выразить возмущение. Но, знаете, странно, даже местное население готово уступить дельцам. Многие стали забывать о прошлом. О том, чего нельзя, непростительно забывать!
Правильно, нельзя. Мне больно, как и ей…
– Но я ведь пришла не за тем, чтобы рассказать о своей судьбе, – спохватывается вдруг Лизелотта. – Я ищу вашу Ингрид.
Боже мой, она говорит о девочке из моей книги. Девочки из Франкфурта-на-Майне, которую привезли на насильственную смерть в Минск, и которая за проволокой зодергетто укрыла меня от погромщиков. Она ее ищет, зная только имя – Ингрид. Одно лишь имя.
– Пастор Дорман тоже пожелал бы найти какие-нибудь следы.
Удивительный человек пастор Рудольф Дорман. Как и его сын, тоже пастор, Урс Дорман. Они не раз бывали в Беларуси, в Минске, систематически оказывают помощь жертвам чернобыльской катастрофы. Вся эта семья – гостеприимная, духовная, интеллигентная. Жена Рудольфа Рита, женщина из Индии, роскошно носящая сари, младший сын Иона. Значит, их тоже волнует горькая судьба еврейской девочки, вывезенной в войну из города в мой город на смерть – от пули зондергетто или от газа душегубки по дороге в Тростенец.
Фрау прерывает мои мысли.
– Мы, немцы, должны восстановить в памяти имена несчастных, которым Гитлер уготовил такую участь. Это наш долг.
На всех встречах в Германии я слышала такие слова:
– Я ведь уже начал поиск, – продолжает она. – В еврейский музее, который у нас тут, во Франкфурте-на Майне, мы вместе с директором просиживаем над списками людей, увезенных в Минск. Просматрели состав транспорта, отправленный в сорок первом году. Но там записаны только фамилии. Имен нет. Ингрид нет.
У меня перехватывает дыхание. Не так давно прекрасный немецкий писатель и публицист Пауль Коль подарил мне свою книгу «Я удивляюсь, что еще живу». Там говорится о том, что первый транспорт с евреями из Франкфурта-на Майне пригнан в Минск 11 ноября 1941 года. В нем находилось 1042 человека. Значит, фрау Лизелотта просмотрела 1042 фамилии!
– А в минских архивах можно что-нибудь узнать? – спрашивает она.
Я отрицательно качаю головой и молчу. Мне больно и стыдно говорить о том, что тема уничтожения еврейства у нас была преступно проигнорирована, забыта. А ведь именно сюда, в наш тихий и милый город были пригнаны для уничтожения многие тысячи евреев почти со всех городов Германии, из Австрии, Чехословакии, Польши, Голландии – вообще из Западной Европы. Здесь, под Минском, особенно в Тростенце, они были расстреляны, задушены, сожжены.
Фрау Лизелотта принимает мое молчание за воспоминания и просит:
– Расскажите поподробнее о вашей Ингрид.
Но что я могу рассказать? Я не знаю ее фамилии, не знаю, как звали ее родителей, даже не знаю точно, сколько ей было лет. Не знаю. Что ее привезли из Франкфурта-на-Майне, что она немного моложе меня. Я помню ее прелестное лицо с золотистого цвета глазами, обрамленного пепельными волосами. Я помню, как она ответила на вопрос женщины, стоявшей у проволоки зондергетто и воровато оглядывавшейся по сторонам: «Девочка, что ты можешь продать?».
– Горе, – тихим голосом произнесла Ингрид, и женщина с растерянным видом отошла.
А главное, что могу сказать – этой девочке обязана жизнью. И я, мобилизовав весь свой отнюдь не богатый немецкий язык, – переводчика Марка с нами на этот раз не было – детально рассказала собеседнице, как летом 1942 года во время одной из облав мужественная девочка лет четырнадцати втянула меня через проволоку в зондергетто, находившиеся внутри гетто для нас, местных, и тем спасла.
– Это произошло в сорок втором? – переспрашивает Лизелотта.
– Да, летом сорок второго.
–Так, может быть, она из транспорта, отправленного сюда в сорок втором? Я поеду в государственный архив в Кобленц и просмотрю там остальные списки…
Милая Лизелотта, спасибо! Мне хочется обнять эту женщину. То, что она делает, – подвиг. Разве можно восстановить фамилию девочки, не зная ничего, кроме ее имени?
– Какой подвиг! – машет рукой Лизелотта. – Это наш долг. А надежды я не теряю. Ведь нашли же фамилию женщины, автора песни, которую пели узники в Равенсбрюке! А тоже казалось невозможным.
Она заторопилась. Мы понимали, ей на работу во вторую смену. Вместе с пастором Дорманом проводили до дверей, попрощались с нею. Дай бог, не навсегда.
А вечером мы попрощались и с нарядным, предрождественским Франкфуртом. С полноводным Майном, с великолепными мостами, старинными зданиями и небоскребами, с ослепительными витринами магазинов, с площадями и улицами, по которым полвека назад ходила прелестная девочка, моя маленькая спасительница Ингрид.
Поезд, увозящий нас в Минск, вот-вот тронется. А через окно вагона все еще видим экзотичную Риту, стройного благовоспитанного Иону, величественного, аристократичного и вместе с тем демократичнейшего человека пастора Рудольфа Дормана.
И тут я спохватываюсь. Ведь мы не спросили фамилию Лизелотты! Впрочем, это еще можно будет узнать. А пока она для нас – Удивительный Человек Лизелотта.
Из дневника Анны Красноперко, г. Минск, 1991-1992 гг.
Публикация любезно предоставлена для сайта «Альтернатива».
